Die Dreigroschenoper

[Citadel-of-Liria]

Мекки и я... или Вийону наших дней посвящается

За 30 минут до спектакля девочки ещё сидели в «Старбакс» и мирно беседовали. Обе оказали там впервые, обеим там понравилось, обе запали на одного и того же иностранца, который, впрочем, ушел за 15 минут до них. И они наслаждались каждая своим напитком, приятной беседой, даже парой девчонок рядом, которые тоже говорили про инь и ян, мистику и магию. Та из наших девчонок, что не знала ещё пока, что за прекрасный вечер ждёт её, была Ирен. Та, что знала и про грядущую инициацию спутницы, и про авангард перфоменса, и про конец операции «Постоянный», и даже про все прогнозы... эта последняя была я)) За 15 минут до начала «Трёхгрошовой оперы» мы были уже в МХТ и разгуливали по музейчику с чеховской экспозицией.
Народ ещё толпился в кафе, а мы уже были у входа в партер, где я рассказывала Ирен, стоя прямо напротив фото вероятной Костиной новой пассии, о тех перлах, которые выдавали на сцене актёры старой школы. Войдя в зал, мы не могли поверить, что те места, которые мы вот-вот займем, действительно наши... Сцена, ничем не отделенная от зрителя, находилась совершенно в прямом смысле слова на расстоянии вытянутой руки. Это ободрило меня: я знала, что сцена будет выливаться в зал, а зал станет сценой.
Никогда не видела авангардных постановок. Никогда не видела Серебренникова, но предупредила Ирен, что нас ждёт нечто, с классикой ничего общего не имеющее. Нечто это длится 3 часа 40 минут, и придется это терпеть)) Правда выяснилось, что это время промчалось стремительнее экспресса.
Сцена выстроена гениально и понять её гениальность было было ещё проще на некотором расстоянии от неё, поскольку инсценировка всегда лучше видна с самого центра зала (по-крайней мере вблизи остался недооцененным проецируемый на стену фон)). В остальном же, я внимательно следила за построением сцены, и могу сказать, что рассказать о всех её достоинствах нет никакой возможности. Ни декораций ни кулис, голый бетон и бесконечные провода; оркестр в углу на передвижной панели; интереснейший туннель, напоминающий въезд в подземный гараж, с жалюзийными воротами прямо в стене; захламленная самыми невероятными предметами и в то же время совершенно пустая дощатая сцена.
Первый акт.На сцене с самого прихода зрителей лежат недвижимые тела. Пришедший без всяких звонков (кроме предупреждения о неприемлемости мобильников) человечек расставляет «трупики» на означенные им позиции. Девицу с пола он кружит в вальсе, мужчину на полу пинает ногой, мадемуазель, усаженную верхом на клетку с обнаженною грудью, прикрывает целомудренно белой простынёй. Вложив микрофоны в руки каждого из четырех «изваяний», он объявляет зрителям, что их вниманию представлена сегодня «Die Dreigroschenoper», после чего изваяния начинают петь первый зонг из простых «па-па!» на разные лады и голоса. Всё это служит лишь началом совершенно безбашенного лицедейства актёров, в осовремененном квартале Сохо, превращенном в нечто среднее, между Лондоном, Берлином и современной Москвой.
С равным восторгом зритель приветствует и Джонатана Пичема (Николай Чиндяйкин), поющего зонг о том, как тяжело организовать сброд при помощи христянейшего принципа «да не оскудеет рука дающего», чтобы заработать как можно больше бабла на сочувствии прохожих. И жену Пичема (Марина Голуб), с ногами как тумбы, вечно пьяную в хлам, подпевающую мужу в зонге о том, какая же непутёвая дура их дочурка, что приняла предложения такого бабника и мерзавца-душегуба, как Мекки-нож. Их дочурка впервые появляется в компании самого долгожданного и обожаемого Мекки, которого кажется герои пьесы любят никак не меньше зрителей, если учитывать, что Мекки играет Константин Хабенский. Периодически меняя лайковые белые перчатки, Мекки вынимает нож на сей раз лишь с тем, чтобы разрезать скотч на запястьях суженой. Полли Пичем (Ксения Лаврова-Глинка) счастлива до одури и боится испортить праздник, поэтому всякий раз, как Мекки готовиться выйти из себя от несовершенства мира и начинает нервно снимать перчатку, что, судя по висящим у него на локтях товарищам, явно не сулит ничего хорошего, Полли успокаивает жениха лаской.
Пришедший шериф Тигр-Браун (Алексей Кравченко) не только не срывает праздника бандюков, но даже оказывается желанным гостем. Дуэт бывших сослуживцев Брауна и Мекки просто повергает зал в состояния неистового восторга, а то, с какими чувственными взглядами «братья»-однополчане прощаются, вообще вызывает гомерический хохот, особенно, конечно, уход Брауна с новыми часами и ковром.
Зонг о бедной посудомойке, ждавшей корабль «с парусами и полусотней орудий», который к чертям разнесет город, переубивает всех жителей и заберет её с собой, соизволяет исполнить и Полли. Окрестив арию любимой «высоким искусством», Мекки устраивает романтический вечер с огромным, выплывающим в зал бумажным парящим световым шаром Луны и катанием на продуктовых тележках, сопровождающимся зонгом о вечности их любви. Прелесть, что и говорить. Но далее следуют недовольные зонги родителей Полли, которые во что бы то ни стало решают сдать Мекки в полицию, запугать шерифа и освободить дочь от позора быть «подстилкой» опаснейшего городского душегуба.
Мекки узнает от новоиспеченно супруги о злом замысле родителей и о том, что они уже достигли успехов в запугивании оказавшегося весьма нежным Тигра-Брауна. Меккет решает бежать, но передав все дела и перепоручив всех сподручных жене, он допускает ошибку и идет к проституткам...

Акт второй. Скелет в фуражке и с мигалкой на сцене, зелёная клетушка советского изолятора на колёсиках, а так же явно выдвигающиеся на сцену штук шесть диванов по краям. Естественно они тут же выезжают на сцену, едва появляется группа разодетых путан, обсуждающих бельё и обнаруживших у себя в постели промокшего под дождем Меккета, желающего получить причитающееся ласки от хозяйки борделя. Все готовы отдаться Мекки, но он дожидается прихода хозяйки в спорт-костюме адидас)) Старая подруга-проститутка Дженни (роскошная Янина Колесниченко), сбросив костюм, под которым было прекрасный пеньюар, и спев зонг о славных временах, когда Мекки был её сутенером и любовником (ну как Вийон с Толстухой-Марго, ей-ей!), без зазрения чего бы то ни было сдает Меккета копам, которых привела матушка его жены Полли. Копы заворачивают Меккета в пищевую плёнку и радостно уносят со сцены. А миссис Пичем (Марина Голуб, как было сказано) исполняет зонг о том, что у мужиков в голове одни... шлюхи, вставляя это целомудренное слово, всякий раз, как рифма велела бы вставить слово на букву «б», о котором догадывается лишь пошловатая часть зала))
Обнимая скелет, Тигр-Браун, облаченный в милицейскую отечественную форму не по размеру, выражает надежды, что его дуболомы Мекки всё-таки не словят, но тщетно. Ножа вносят в отделение, и, распаковав друга-сослуживца, шериф безуспешно пытается вымолить у него прощения, но заслуживает лишь недоуменные и сомнительно-презрительные взгляды, после чего в слезах скрывается.
Прежде, чем занять место в клетке (кажется, именно тогда, но трудно воскресит все перепетии, в общем где-то во втором акте точно), полицейский Смитт фотографирует Мекки а затем, во время очередного зонга Ножа о несовершенстве мира, Смитт объявляет открытие «сезона фотоохоты на исполнителя зонга» и три счастливицы всходят на сцену, чтобы с трепетом прижаться к взмыленному Мекки, не прекращающему петь. Объяснюсь заранее, мне не было позволено прикасаться к нему по причинам моей профессии, а вот Ирен мне так и не удалось сподвигнуть, хотя фотоаппарат она захватила по моей просьбе. Трусишка пока))
Далее действо входит в допустимо нормальное театральное русло, и зал вновь становится залом. Появление беременной бывшей пассии Мекки, Люси (Мария Зорина), радует преступника очень недолго, ибо уже почти уломав Люси освободить его, он вынужден выяснять отношения с ней и пришедшей Полли. Их совместный зонг «Мекки и я — два голубка...» становится настоящим перлом спектакля и заканчивается ушераздирающими соревнованиями в визгах, которые повергают Меккета в состояние, емко характеризующееся драконисовской фразой «у меня хороший слух... был»)))
«Уволив» Полли, Мекки всё же добивается от Люси доверия и освобождается из клетки, но так как прежде чем открыть «миниизолятор на колёсиках», счастливая Люси хорошенько раскручивает его, зрители с упоением могут наблюдать пятиминутную сцену «попытки побега», в течение которой закруженный Меккет, под пристально-безучастными взглядами Люси и шерифа Брауна, безуспешно пытается дойти до двери и попасть в дверной проем. Акробатически просто гениально, всё ж-таки пластики Константин не утратил, что приятно))
Однако, как загипнотизированный, Меккет не бежит, а вновь тащится к проституткам...
Безуспешная борьба двух барышень за Меккета продолжается, но в результате приводит к тому, что Полли и Люси становятся закадычными подружками, а Люси даже признается, что никакой беременности у неё нет — всё подлог.

Третий акт не начинается. Он плавно выливается из антракта, в котором поп, бывший артист, незадачливый челябинский «турист», гопник, беременная малолетка, умалишенная коммунистка, феминистка-хиппи, член белого братства, бывшие авганцы и ещё самый пресамый разношерстный сброд попрошайничает как со сцены, так и выходя в зал (один калека в ушанке — Роман Шаляпин — даже достигает третьего яруса!)) Организует весь этот сброд Джонатан Пичем, супруга которого тем временем раздает зрителям картонки со словами грядущего зонга. Тигр-Браун пытается разогнать подопечных Пичема, но тот наглядно доказывает, что они всего лишь актёры, а настоящее бедствие ждет полицию, ежели бедняки Сохо в самом деле возжелают посетить намечающуюся вот-вот коронацию. Спор актёров в рванье с одной стороны и копов с щитами, дубинками и дымовыми шашками — с другой, выливается в зонг о том, что все хотели бы быть милыми и пушистыми, но се-ля-ви, а слова зонга любезно выбрасывают вверх дирижируемые миссис Питчем зрители. Все успокаиваются, кода Браун всерьёз берется за поимку Меккета, тем паче, что место нахождения последнего случайно выдает несчастная Дженни, которая лишь недавно вымолила у бывшего любовника Мекки прощение за своё первое предательство, ибо убеждена, что Меккет много лучше всех этих мелочных людей.
Настоящая трагедия, сочетающая в себе и английские детективы, и громкие политические процессы, и элементы реалити-шоу «За стеклом», разворачивается на сцене, когда босого и без перчаток, вновь пойманного Меккета в прозрачном пластиковом аквариуме с дверью и небольшими дырками ввозят на обозрение зрителей. Судорожно пытаясь подкупить охранника Смитта, Меккет посылает товарищей за деньгами, в то время, как к самому Меккету пристают фотокорреспонденты, снимающие из-за стекла, как он справляет малую нужду в ведро. Затем является в прекрасном наряде его жена, чтобы заявить, что ничем не может ему помочь. Меккет отвечает, но глухой аквариум позволяет зрителю только читать по губам. Периодически, однако, Меккет уличает момент и отвечает в микрофон, подставленный к отверстию. Создается невыразимая ситуация, когда голос Меккета с нами, а сам он отделен от зрителя прозрачной стеной. Обменявшись парой ласковых с шерифом, на милицейской фуражке которого Меккет вываливает и без аппетита ест свою последнюю лапшу, он производит с ним нехитрые расчеты на стеклянном корпусе изолятора, маркером выводя цифры. Запечатлев на стекле сладострастный поцелуй, предназначавшийся безучастному преданному товарищу Ножу, шериф Браун, сделав официально заявление перед камерой, удаляется.

Времени до казни почти не остается, на переднем плане женщина в платке уже сооружает устланный цветами импровизированный алтарь имени Меккета. И пока плачущие проститутки помадой пишут на заднем стекле «Мы будем помнить тебя всегда», а фотовспышки продолжают сверкать вокруг, Мекки мечется по аквариуму, бросая встревоженные и безысходные взоры в зал. В момент, когда присев на корточки, Меккет вновь поднимает голову, наши карие глаза, что находятся друг от друга всего в метре или даже меньше, встречаются. И с полминуты он неотрывно смотрит прямо мне в глаза, я боюсь не выдержать: отдай мне свою боль! отдай! С ужасом я слышу, что этот взгляд говорит: «Ты! Нет, не может быть...». И опустившись на пол, подавляет секундное смятение. «Меня нет. Я это не я, я Мекки». И он снова играет, но я уже знаю о нем больше... много больше, чем ему бы хотелось.
Сидя на табурете в аквариуме, Мекки впивается в него пальцами, в то время как дюжие молодцы пытаются увлечь его на казнь и уносят вместе с табуретом. Разрастается мнимая могила Мекки, устланная цветами, записками и фото. А в левой части сцены подходит к концу последняя пресс конференция соховского головореза. Золотой микрофон, что Мекки носил в кобуре под мышкой, теперь обвивает проводом шею владельца. С уст Меккета льётся из самого сердца откровенное прощение всем и прощание со всеми, вновь отсылающая зрителя к Вийону (мало кто из них догадывается, а я вспоминаю позже, что это буквально осовремененный перевод «Баллады о повешенных» с этими «раздутыми телами» и «пусть никого не рассмешит наша казнь» и т.д.). Но возглас сухой холодный возглас: «Всё!» обрывает откровение преступника, в тот же миг металлический стол с лязгом уходит из под его ног и предельно натурально (и почему он так натурально гибнет всегда?!) Меккет дергается в петле, вскоре замерев. Черный прозрачный занавес с глухим низом скрывает от зрителя окрасившееся багряным светом действо, а Джонатан Пичем радостно объявляет присутствующим, что хоть и должен был бы Мекки болтаться в петле, его конец будет счастливым, ибо таково желание постановщика. И живой коленопреклоненный Меккет с благодарностью выслушивает помилование, которое дарует ему королевский посланник с золотыми ангельскими крыльями, своеобразной «тенью» которого выступает гигантский марионеточный человеческий скелет с горящими глазами на гигантском скелете лошади. И под радостное пение всего актёрского коллектива Меккет медленно и спокойно шествует по абсолютно перпендикулярно подвешенной на стене красной ковровой дорожке, исчезая у самой вершины сцены.
Разразившийся аплодисментами зал, в дичайшем восторге трижды вызывает актёров на бис, засыпая цветами их всех, но в особенности вы догадываетесь кого. И Константин, еще не разоблачившись, всё ещё пребывая в образе, выбегает навстречу своей партнерше. И он смотрит в зал. С благодарностью. И впервые... я вижу на лице его кривую, робкую улыбку, почти ухмылку. И самое главное, что эта мгновенная улыбка столь же в глазах, сколь на устах. И, обведя глазами зал, он всё же не сдерживается и мельком пробегает глазами и по мне. Так устроены человеческие существа: как бы они не боялись, они всё же слишком любопытны...
Второй раз в этом театре я едва не отбила ладони...