Все свершилось тогда, в эти первые апрельские дни 1814 года.Все свершилось тогда, в эти первые апрельские дни 1814 года. Кончилась власть и полномочия, покинули все соратники, даже "Храбрейший из храбрых", Ней, потупив взор стоял передо мной тогда, чтобы просить меня: "Подпишите отречение, Сир..." "Пожалуйста", — слышался отзвук мольбы в его голосе.
Слуги сбежали: меня бросили и бессменный камердинер Констан и телохранитель-мамелюк Рустам, хотя оба потом настрочили мемуары, но без всякого зазрения совести не упомянули о позорном бегстве... Остались Маршан и Коленкур, пожалуй самые верные, еще Бертран и некоторые другие... но что мне тогда было до этого?!
...Вот ты теперь сидишь в комнате и... «Истина в том, игемон, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты порой, малодушно помышляешь о смерти…» Истина в том, что душа ноет и не дает покоя... По твоей вине погибли почти целиком самые юные возрасты Франции, по твоей вине ты лишился всего, что имел и лишил этого верных тебе людей. Ты даже не сберег своей семьи, Австрия отобрала у тебя и жену и сына...
...Искандер! Может быть ты, самый благородный из врагов меня, христианейше наклонишься ко мне, лежащему в грязи, задыхающемуся в их цепях, скажешь: «Простите их, брат мой, простите их жестокость. Злоба их застлала им сердца, но когда не станет вас здесь — они вас забудут и обретут покой. Дайте им то, о чем они так просят, и смиритесь, молю вас, время пришло».
Я чувствовал, как натягивалась нить меж нами, все эти дни. Ясно чувствовал, что и в лагере врага, в недрах сердца Александра дремлет благородство. То и дело он проявлял дружескую теплоту ко мне, но он был молод и более либерален, старые монархи, в особенности Бурбоны, не слышали его, потому что не желали слышать.
Потом, уже теперь... мне стало известно содержание последней беседы Александра с Коленкуром:
— Я прошу вас, убедите, пожалуйста, вашего повелителя в необходимости подчиниться року,— сказал ему царь учтиво.— Я, со своей стороны, обещаю вам: все, что только будет возможно сделать для почета императора Наполеона, будет сделано. Я готов даже дать ему убежище в моей столице и позаботиться о том, чтобы никто не посмел покуситься на его жизнь. Пожалуйста, передайте этому великому человеку мое уважение и сочувствие к нему лично,— Александр остановился у экипажа, который ожидал дипломата и обратил на Коленкура взгляд своих ясных голубых глаз.— Вы ведь знаете, что ваш государь гораздо более человечен, чем хочет казаться?
— Да, ваше величество.
Александр наклонился к Коленкуру:
— Господин посол, ваш император признался мне еще в Тильзите, что на него производит захватывающее впечатление звук церковного колокола. И вот тогда я впервые понял, что этот человек не жесток и не злобен по своей природе, а, напротив, добродушен и раним. Мне кажется, вам надо уделять ему как можно больше внимания: он как ребенок, наивный, беззащитный и мечтательный. Я боюсь, как бы это новое испытание не оказалось для него слишком тяжелым. Мне его действительно очень жаль и... Могу я довериться вам?
— Конечно, ваше величество.
— Не говорите ему: наши души родственные; думаю, я его понимаю,— Александр остановился на мгновение и задумчиво перевел взор на дорогу.— Никого никогда я так не любил!
...Если бы я тогда знал об этом их разговоре... впрочем, я, и не зная о нем, верил в сочувствие Искандера... но чем он мог помочь мне, если даже не хотел сказать мне всего этого в личном письме или через Коленкура?! Ведь написал же я ему в 1812-ом уже из сожженной столицы: «Брат мой, Москвы более не существует... » Политика была глупа в нас. Сердце было так сильно в нас. Но кого из нас это спасло?
О люди-люди, Коленкур! Нет-нет! Все кончено... «Яду мне, яду!» выход?! какой выход?! это конец...
boomp3.com