LiriaDouleur
Тот, кто прочтет эти строки, написанные Коленкуром многие леты назад,неприменно поймет, почему я так жажду отыскать его... А если и нет, тоне суть... самому мне перечитывание его записей доставляет одновременнои наслаждение и неописуемое страдание...«<...>Затем вновь на мгновение воцарилась тишина. «Дайте мне вашу руку»,— попросил император.— Обнимите меня»,— и он с волнением прижал меня к сердцу.
Я задыхался, я с трудом сдерживал слезы, которые, не подчиняясь мне, капали на его щеки и руки. Император, казалось, был крайне тронут этим: «Я хочу, чтобы вы были счастливы, мой дорогой Коленкур,— сказал он мне с трогательной добротой.— Вы ведь действительно этого заслуживаете». Затем, после краткого молчания он продолжил: «Уже скоро меня не станет. Доставьте же мое письмо императрице; храните его в папке, вручите ее моему сыну, когда он вырастет. Скажите императрице, что я верю в ее преданность, что из ее отца вышел хороший разлучник; пусть она постарается получить Тоскану для своего сына, это мое последнее пожелание.
У Европы нет права отказать ему в достойном владении, ибо меня уже нет! Передайте императрице: я умер с чувством, что она подарила мне столько счастья, сколько было в ее силах; она ни разу не дала мне даже самого ничтожного повода для недовольства; скажите ей, что я сожалею о троне, уготованном для нее и моего сына, которого я мог бы сделать человеком, достойным управлять Францией».
Он рекомендовал мне остаться у них, оберегать их от дурных советов, которые не преминули бы им дать; заботиться о том, чтобы их действия не противоречили интересам Франции; рассказать его сыну о нем, когда настал бы для юноши возраст осмысления всего того, что сделал его отец для славы его дорогой Франции; чтобы я был так же откровенен с сыном, как был откровенен с его отцом. «Я уважаю вас, Коленкур,— добавил он.— Вы всегда были человеком чести. Вы всегда довольствовались одним лишь почтением людей, ценящих вашу отменную службу. Мне нечего предложить вам, кроме этой камеи — это последний сувенир на память, от вашего императора».
Его голос был слабым, с оттенком страдания, часто прерывающийся, как будто что-то тревожило его и заставляло умолкнуть. Я не могу передать всей той боли, которую причиняла мне эта сцена. Я осмеливался задавать бесполезные вопросы; он отвечал на них только: «Послушайте меня, время не ждет». Я попытался узнать, что он принял. Его мучила икота, он очень страдал. Я умолял его позволить мне, ради моего собственного спокойствия, позвать гофмаршала. Намерение мое состояло в том, чтобы улучить момент и позвать доктора Ивана, но император упорно отказывался видеться с кем-либо. «Никого кроме вас не надо, Коленкур!»,— сказал он мне.
Когда я вновь настоял на том, чтобы кого-нибудь позвать, он сказал, что хочет просить меня о последней услуге: ни в чем ему не препятствовать, довериться его решению, так как смерть его, возможно, принесет спасение Франции и его семье. Он сказал, что доверяет силе моего характера, столь необходимой для принятия позиции, которую он избрал, и попросил меня не пытаться продлить его агонию. Он заключил, что за последние пятнадцать дней он вынес больше страданий, чем испытывает на данный момент. Тщетно я пытался ускользнуть, чтобы позвать к нему хоть кого-то; он удерживал меня с неодолимой силой.
Двери были закрыты; лакей не слышал меня. Икота усилилась; все тело императора было напряжено; его грудь и все туловище приподнимались. Первые рвотные позывы были им подавлены, хотя в какой-то момент показалось, что он вынужден будет уступить им. Вслед за ледяным спокойствием пришел холодный пот, а затем сильный жар.
В перерывах меж приступами он немного успокаивался; он поручил мне передать его замечательный несессер принцу Эжену в качестве подарка; для меня же он приберег самую прекрасную саблю и пистолеты, в дополнение к камее с его изображением. «Скажите Жозефине, что я часто думал о ней». После чего он ослабевшим прерывистым голосом попросил меня: «Отдайте одну из моих сабель герцогу Таренскому (маршал Макдональд),— и добавил.— Это будет ему наградой за его верную службу мне».
Слова эти были произнесены едва слышно: икота и внезапная тошнота прервали их, как и предыдущие. Кожа его была сухой и холодной; временами она покрывалась ледяным потом. Мне думалось, что император вот-вот испустит дух у меня на руках; в этот раз мне удалось на минуту отлучиться, чтобы позвать его слугу Рустама и послать его за Иваном и гофмаршалом.
Император позвал меня, он ругал меня за то, что я помешал его последним мгновениям; он сетовал на медленное действие настойки опиума, которую он принял. «Как нелегко умирать! — воскликнул он.— Какое несчастье иметь такой сильный организм; он отсрочивает конец, никак не дает мне дождаться смерти!».
Его возбуждение и нетерпение, связанные с медленным воздействием яда, не поддавались описанию. Он призывал смерть так отчаянно, как никогда не молят о сохранении жизни. Он только что упомянул опиум. Я спросил императора, в каком виде он принял яд, ответил: «Разведя немного в воде». Я осмотрел стакан, который еще был в его несессере, а так же маленький листочек бумаги. На нем действительно что-то осталось. Тошнота усилилась, и он более не мог сдерживать рвотных позывов. Я не успел поднести ему тазик; император получил его, когда его уже рвало. Рвотные позывы неоднократно повторялись, рвота имела бурый цвет. Император, казалось впал в отчаяние от того, что его желудок отверг отраву.
Мои дальнейшие расспросы вынудили его признаться, что он носил яд на шее в небольшом саше, с того самого случая под Малоярославцем; не желая более подвергаться такому риску и попасть живым в руки врагов, он уговорил врача дать ему этот пакетик, заключавший дозу, как утверждали, достаточную для того, чтобы убить двоих.
После он сказал мне, что, по его мнению, это тот же препарат, которым воспользовались Кондорсе и кардинал де Ломени. Он добавил, что испытывает отвращение к данному виду смерти, который оставляет следы в крови, на теле и искажает черты лица; и что ему хотелось бы, чтоб после его кончины его верные гвардейцы распознали его по спокойному выражению лица, которое они видели среди стольких сражений. Теперь его часто рвало, но никакого облегчения это не приносило. Мне думалось, что уже давно должен был кто-то прийти. И вот, наконец, вошел гофмаршал. Император молчал; я рассказал господину маршалу о том, что только что здесь происходило и о том, что мне стало известно от лакеев. «Как тяжко умирать в собственной постели,— сказал нам государь.— Когда на войне жизнь ничего не стоит!». Неожиданно появился месье Иван, за которым я посылал; император подозвал доктора, и тот сказал, что измерит его пульс. Император постоянно жаловался на тошноту. «Доктор,— сказал он Ивану.— Дайте мне более сильную дозу или хотя бы что-то, что довершило бы эффект. Это ваш долг; это услуга, в которой преданный мне человек не может отказать». Хирург отклонил его просьбу, сказав, что он не убийца; что его преданность заключается в том, чтобы лечить императора и сохранить его жизнь, и что он никогда не совершит такого преступления против собственной совести. Он уже говорил об этом, когда император спрашивал его о способах смерти, и не станет повторять.
Все мы были подавлены, угнетены; мы смотрели друг на друга в мрачном молчании, потому что каждый чувствовал, что смерть была бы действительно благой для императора, но никто не откликнулся на его желания и настойчивые просьбы. Тошнота усилилась; послали за камердинером Констаном. Граф де Тюрен (Меневаль) вошел вместе с ним. Император вновь повторил свою просьбу Ивану, тот же заявил, что скорее немедленно оставит императора, чем рискнет пойти на такое. Он вышел из комнаты и больше не появлялся.
Император очень страдал. Он был то спокоен, то возбужден; лицо его было искажено до неузнаваемости, взволнованно, черты искажены. Мы все оставались рядом с ним до семи часов<...>»
boomp3.com
Я задыхался, я с трудом сдерживал слезы, которые, не подчиняясь мне, капали на его щеки и руки. Император, казалось, был крайне тронут этим: «Я хочу, чтобы вы были счастливы, мой дорогой Коленкур,— сказал он мне с трогательной добротой.— Вы ведь действительно этого заслуживаете». Затем, после краткого молчания он продолжил: «Уже скоро меня не станет. Доставьте же мое письмо императрице; храните его в папке, вручите ее моему сыну, когда он вырастет. Скажите императрице, что я верю в ее преданность, что из ее отца вышел хороший разлучник; пусть она постарается получить Тоскану для своего сына, это мое последнее пожелание.
У Европы нет права отказать ему в достойном владении, ибо меня уже нет! Передайте императрице: я умер с чувством, что она подарила мне столько счастья, сколько было в ее силах; она ни разу не дала мне даже самого ничтожного повода для недовольства; скажите ей, что я сожалею о троне, уготованном для нее и моего сына, которого я мог бы сделать человеком, достойным управлять Францией».Он рекомендовал мне остаться у них, оберегать их от дурных советов, которые не преминули бы им дать; заботиться о том, чтобы их действия не противоречили интересам Франции; рассказать его сыну о нем, когда настал бы для юноши возраст осмысления всего того, что сделал его отец для славы его дорогой Франции; чтобы я был так же откровенен с сыном, как был откровенен с его отцом. «Я уважаю вас, Коленкур,— добавил он.— Вы всегда были человеком чести. Вы всегда довольствовались одним лишь почтением людей, ценящих вашу отменную службу. Мне нечего предложить вам, кроме этой камеи — это последний сувенир на память, от вашего императора».
Его голос был слабым, с оттенком страдания, часто прерывающийся, как будто что-то тревожило его и заставляло умолкнуть. Я не могу передать всей той боли, которую причиняла мне эта сцена. Я осмеливался задавать бесполезные вопросы; он отвечал на них только: «Послушайте меня, время не ждет». Я попытался узнать, что он принял. Его мучила икота, он очень страдал. Я умолял его позволить мне, ради моего собственного спокойствия, позвать гофмаршала. Намерение мое состояло в том, чтобы улучить момент и позвать доктора Ивана, но император упорно отказывался видеться с кем-либо. «Никого кроме вас не надо, Коленкур!»,— сказал он мне.
Когда я вновь настоял на том, чтобы кого-нибудь позвать, он сказал, что хочет просить меня о последней услуге: ни в чем ему не препятствовать, довериться его решению, так как смерть его, возможно, принесет спасение Франции и его семье. Он сказал, что доверяет силе моего характера, столь необходимой для принятия позиции, которую он избрал, и попросил меня не пытаться продлить его агонию. Он заключил, что за последние пятнадцать дней он вынес больше страданий, чем испытывает на данный момент. Тщетно я пытался ускользнуть, чтобы позвать к нему хоть кого-то; он удерживал меня с неодолимой силой.
Двери были закрыты; лакей не слышал меня. Икота усилилась; все тело императора было напряжено; его грудь и все туловище приподнимались. Первые рвотные позывы были им подавлены, хотя в какой-то момент показалось, что он вынужден будет уступить им. Вслед за ледяным спокойствием пришел холодный пот, а затем сильный жар.
В перерывах меж приступами он немного успокаивался; он поручил мне передать его замечательный несессер принцу Эжену в качестве подарка; для меня же он приберег самую прекрасную саблю и пистолеты, в дополнение к камее с его изображением. «Скажите Жозефине, что я часто думал о ней». После чего он ослабевшим прерывистым голосом попросил меня: «Отдайте одну из моих сабель герцогу Таренскому (маршал Макдональд),— и добавил.— Это будет ему наградой за его верную службу мне».
Слова эти были произнесены едва слышно: икота и внезапная тошнота прервали их, как и предыдущие. Кожа его была сухой и холодной; временами она покрывалась ледяным потом. Мне думалось, что император вот-вот испустит дух у меня на руках; в этот раз мне удалось на минуту отлучиться, чтобы позвать его слугу Рустама и послать его за Иваном и гофмаршалом.
Император позвал меня, он ругал меня за то, что я помешал его последним мгновениям; он сетовал на медленное действие настойки опиума, которую он принял. «Как нелегко умирать! — воскликнул он.— Какое несчастье иметь такой сильный организм; он отсрочивает конец, никак не дает мне дождаться смерти!».
Его возбуждение и нетерпение, связанные с медленным воздействием яда, не поддавались описанию. Он призывал смерть так отчаянно, как никогда не молят о сохранении жизни. Он только что упомянул опиум. Я спросил императора, в каком виде он принял яд, ответил: «Разведя немного в воде». Я осмотрел стакан, который еще был в его несессере, а так же маленький листочек бумаги. На нем действительно что-то осталось. Тошнота усилилась, и он более не мог сдерживать рвотных позывов. Я не успел поднести ему тазик; император получил его, когда его уже рвало. Рвотные позывы неоднократно повторялись, рвота имела бурый цвет. Император, казалось впал в отчаяние от того, что его желудок отверг отраву.
Мои дальнейшие расспросы вынудили его признаться, что он носил яд на шее в небольшом саше, с того самого случая под Малоярославцем; не желая более подвергаться такому риску и попасть живым в руки врагов, он уговорил врача дать ему этот пакетик, заключавший дозу, как утверждали, достаточную для того, чтобы убить двоих.
После он сказал мне, что, по его мнению, это тот же препарат, которым воспользовались Кондорсе и кардинал де Ломени. Он добавил, что испытывает отвращение к данному виду смерти, который оставляет следы в крови, на теле и искажает черты лица; и что ему хотелось бы, чтоб после его кончины его верные гвардейцы распознали его по спокойному выражению лица, которое они видели среди стольких сражений. Теперь его часто рвало, но никакого облегчения это не приносило. Мне думалось, что уже давно должен был кто-то прийти. И вот, наконец, вошел гофмаршал. Император молчал; я рассказал господину маршалу о том, что только что здесь происходило и о том, что мне стало известно от лакеев. «Как тяжко умирать в собственной постели,— сказал нам государь.— Когда на войне жизнь ничего не стоит!». Неожиданно появился месье Иван, за которым я посылал; император подозвал доктора, и тот сказал, что измерит его пульс. Император постоянно жаловался на тошноту. «Доктор,— сказал он Ивану.— Дайте мне более сильную дозу или хотя бы что-то, что довершило бы эффект. Это ваш долг; это услуга, в которой преданный мне человек не может отказать». Хирург отклонил его просьбу, сказав, что он не убийца; что его преданность заключается в том, чтобы лечить императора и сохранить его жизнь, и что он никогда не совершит такого преступления против собственной совести. Он уже говорил об этом, когда император спрашивал его о способах смерти, и не станет повторять.
Все мы были подавлены, угнетены; мы смотрели друг на друга в мрачном молчании, потому что каждый чувствовал, что смерть была бы действительно благой для императора, но никто не откликнулся на его желания и настойчивые просьбы. Тошнота усилилась; послали за камердинером Констаном. Граф де Тюрен (Меневаль) вошел вместе с ним. Император вновь повторил свою просьбу Ивану, тот же заявил, что скорее немедленно оставит императора, чем рискнет пойти на такое. Он вышел из комнаты и больше не появлялся.
Император очень страдал. Он был то спокоен, то возбужден; лицо его было искажено до неузнаваемости, взволнованно, черты искажены. Мы все оставались рядом с ним до семи часов<...>»
Арман Коленкур
Перевод: Рыбаковой С.Н.©
Перевод: Рыбаковой С.Н.©
boomp3.com
@музыка: нажми и послушай семнадцатую композицию с моего альбома
@настроение: тяжко... как и прежде...
@темы: музыка рожденная в моей голове, Bitte bitte gib mir Gift, ломанная линия
...благодарен Джеральду за то, что он назвал меня братом и пустил меня к очагу, которого я лишился многие леты назад, а возможно... а возможно и не имел вовсе как одинокий пелегрин... "пришедший как Фемистокл" на обманчивый свет английского камина... обманутый тогда... я никогда еще не чувствовал себя так уютно, как эти два дня, что я провел с Надин...
нув, тихонько засопела. От нее тихий свет лился на меня, лукавый свет...
Лири-Лири, рыжий ты ангел!
в песне поется: 
И почему это вены режут в ванной... в ванной так хорошо, никого нет, спокойно, закроешь глаза позовешь "Маршан!" и делаешь вид, что и не прошло вовсе этих 180-ти с лишним лет...
Думал, что это толко Сиру нужна была девушка... оказалось, что мне нужна очень. Нет, Катенок не подойдет... мне нужна любовница... лю-бов-ни-ца... не ребенок, жаждущий ласки. не мужлан в юбке: я сам плюс хоть куда... не девушка, захотевшая интриги (в это время по телевизору Гастингс сказал: «они же обе женщины» ) просто нежная девушка, что увидит во мне защитника, сильную мужскую натуру, к которой потянется физически и духовно... но потом быть может, мы, утолив взаимный голод, расстанемся навсегда... одиноко сейчас! одиноко в кровати, в доме, комнате, на улице... "странствуя между мирами...."(с.) больно это... нет этому ни достойного объяснения ни вразумительного утешения...
как говорит "ленточка" уже 3 месяца и 9 дней... ничто так не вдохновляет на песни, как мучения и ожидания... но лучше б я лишился пары песен, чтобы только вы, господин обер-шталмейстер, были уже здесь, рядом со мной и все вспомнили... А пока, вот все, что у меня есть для вас — всего лишь еще одна песня:
Что ж... сообщение стер... теперь переписывай заново... че хотел-то хоть?
В последние минуты дня Святого Валентина все же в сердце моем проснулась... нет, не любовь... тоска по любви. По той, с которой я так недолго, но все же был счастлив... по той, которая сияла этим внутренним светом нежной необходимости, высшего счастья. Только пригубленный бокал, по моей вине... только начатая жизнь в 40 лет по моей собственной вине...
Все вы меня достали, особенно сегодня, а в частности третьего дня и намедни. Особенно вас стало много последнее время, а что с вами делать я решительно ума ни приложу. У вас то праздники и вы отбиваетесь от рук, то столько работы, что стакана воды для умирающего от вас не допросишься! А меж тем, вы совсем позабыли, что сегодня чудесная погода. И вы знаете, что?! Идите все вы на х.й, ибо мое дивное предвесенние настроение ни в силах сегодня испортить не только вы, но и все-все остальные! И это при том, что я еще карту не тянул. А вот сейчас вытяну карту и точно пошлю вас всех далеко и надолго...
...Искандер! Может быть ты, самый благородный из врагов меня, христианейше наклонишься ко мне, лежащему в грязи, задыхающемуся в их цепях, скажешь: «Простите их, брат мой, простите их жестокость. Злоба их застлала им сердца, но когда не станет вас здесь — они вас забудут и обретут покой. Дайте им то, о чем они так просят, и смиритесь, молю вас, время пришло».